Пощадит ли надвигающийся на нас мир цифры школу с ее классическими символами – классом, мелом, партой, настенной доской? Что сможет в ней выбрать ребенок, учитель, родитель? Готово ли общество к будущему без обязательного расписания занятий, единых программ и стандартов? Об этом корреспондент сайта Президентской академии беседует с директором Центра экономики непрерывного образования Института прикладных экономических исследований (ИПЭИ) РАНХиГС, доктором экономических наук Татьяной Клячко.
– Татьяна Львовна, каким видится вам будущее школы в перспективе нескольких десятилетий? Почему люди разных специальностей все чаще обращаются к свободным жанрам футурологии?
– Жанры футурологии лично мне как экономисту не очень интересны. Но если уж на то пошло, то обсуждать бы надо не то, что произойдет с нашей системой образования через 30 лет, а что с ней будет через 3–5 лет.
– Американский физик японского происхождения Митио Каку прогнозирует, что всего через десятилетие компьютеры трансформируются в крохотные оптические линзы: моргнул, и на сетчатке отобразилась нужная информация. Экзамены будут проверять способность мыслить, люди начнут учиться сами, а если необходима консультация, то получат ее, например, у «умной» стены. Устройства, основанные на технологиях ИИ, будут располагаться на улице, в офисе, в квартирах... Что скажете?
– Я понимаю, что выпускник Гарварда, активный популяризатор науки, автор мировых бестселлеров («Физика будущего», «Будущее разума» и пр.), Митио Каку признанный футуролог, но мне представляется, что он не знает очень многих вещей. Он, например, совершенно точно не читал повести Айзека Азимова «Профессия». Я нахожу странным, что футуролог не знаком с книгами этого выдающегося автора-фантаста.
Я прочитала эту повесть где-то в середине 1960-х, в переводе на русский язык, в значительно сокращенной версии. Тем не менее, она произвела на меня очень сильное впечатление. Азимов четко разделил, что такое профессиональная подготовка кадров и что – образование. Если коротко, то в школе будущего есть судный день, когда сдается экзамен, и тем, кто его сдает, вживляют кнопку (в некоторых переводах – «образовательную ленту»). Нажав на кнопку, человек получает всю необходимую информацию о профессии, которой будет заниматься.
Герой повести Джордж Плейтен хочет быть программистом, мечтает получить красную кнопку; идет на экзамен, и… не получает ее. Ему говорят, чтобы он вернулся в свою комнату и ждал. Он возвращается, к нему забегают одноклассники, показывают свои кнопки, радуются. Пауза затянулась – он не выдерживает, начинает рыдать, и вдруг сквозь слезы видит взрослого. Спрашивает: «Что ты здесь делаешь?», и тот ему отвечает: «Комиссия решила, что ты можешь быть человеком. Я пришел тебя учить».
Мне кажется, что в этом разделении образования на более или менее привычное вкладывание в человека всех необходимых для профессии знаний, и на нечто, что звучит в словах наставника: «Комиссия решила, что ты можешь быть человеком, я пришел тебя учить», заключена вся та проблематика, которую мы еще долгие годы будем обсуждать.
Говоря про практико-ориентированное обучение, подразумевают, как мне представляется, получение вживленных кнопок из рассказа Айзека Азимова. Когда же речь заходит, собственно, об образовании, о получении фундаментальных знаний, о том, что учиться должно быть очень трудно, что это серьезная часть человеческой жизни, – тогда мы говорим о том, что образование больше любого массива знаний, навыков, компетенций – мягких и жестких. Оно существует ради того, чтобы человек оставался человеком.
В прогнозе американского физика поразило суждение о том, что мозг нуждается в расчистке от многих видов учебной информации. При этом Митио Каку предсказывает, что освободившийся умственный резерв мы будем тратить на развитие способности думать. Я-то всегда считала, что наш мозг задействован где-то на 10%, что у него резервы колоссальные, но мы их не используем. И, следовательно, дело состоит не только в том, чтобы разгрузить мозг от нарастающих потоков самых разных сиюминутных новостей, которые несутся на нас со скоростью, при которой трудно отсеять важное от неважного. К сожалению, важного в этом информационном потоке крайне мало. При этом и в учебной информации много, конечно, того, что используется редко или не используется совсем. Но проблема-то в другом. Дело в том, чтобы задействовать то, что не задействовано. Развитие способности думать, принимать верные решения, в том числе. Вопрос только, что называть верными решениями.
Мир меняется очень быстро, скорость изменения, как все уже отмечают, нарастает, то, что было верно сегодня, может стать неверным завтра. Поэтому все эти разговоры, как мне представляется, немножко в пользу бедных. А серьезный разговор – не о том, чтобы быстро находить информацию (хотя учить человека искать информацию, наверное, тоже необходимо). Самая трудная загадка – как интерпретировать получаемую или найденную информацию. И кто будет, скажем так, первоначально говорить тебе, какую информацию ты обязан получить, и какую должен интерпретировать. Это очень хорошо, что кто-то сможет подойти, как прогнозирует Митио Каку, к умной стене и сказать, что хочет побеседовать по биологии. Вопрос, откуда он будет знать, что биология вообще существует. Это первое.
Второе – сколько должно быть умных профессоров – биологов, чтобы каждому, кто захочет с ними в данный момент побеседовать, они были представлены на этой стене и отвечали именно на вопросы желающего их задать? Потому что вопросы-то могут быть разные, и спрашивающих может быть легион. Нельзя записать стандартные ответы по биологии и повесить их на эту умную стену. Когда кто-то начинает заниматься футурологией, то хотелось бы додумывания предложенной картины до конца.
Потому что красивые картинки остаются картинками, если нет механизма, как все это работает. Да, я приобрету чудо-очки, надев которые, нажму на кнопку и погуглю на экзамене то, что он от меня потребует. Только откуда я буду знать, что искать? Для этого должен быть все-таки учитель, какие-то занятия. Чтобы человек понимал, что это ему действительно нужно и для чего. И, что важно: для этого нужна какая-то институциональная среда.
– Очевидно, что американский футуролог именно ее и отрицает. Но робко и двусмысленно: экзамен есть, но проверяет непонятно что; уроки вроде бы продолжаются на улице и дома, а куда подевались педагоги? И чем заняты дети с утра до вечера?
– К сожалению, я не очень хорошо знаю иностранные языки, но мне представляется, что русский – один из самых мощных на свете и очень точный. В нем есть слово «сознание». Задумаемся, что за ним стоит: со-знание. То есть совместное знание. Понятно, что часть этого совместного знания оседает в древних рукописях, книгах, материалах, которые сейчас размещаются в интернете на разных платформах и т.д. Но сознание (совместное знание) включает в себя и способы взаимодействия в рамках того или иного знания. И для этого нужны те, с кем ты будешь вырабатывать это совместное знание, обмениваться тем, что знаешь, дискутировать. То есть учиться полученное знание применять. Учебный класс – это не парты, установленные друг за другом, и не стулья, стоящие в кружок… Это нечто совсем другое.
Когда мне говорят, что в век интернета незачем учить таблицу умножения и знать, скажем, что 15, помноженное на 15, будет 225: «Просто зайди во всемирную сеть и посмотри!», то я соглашаюсь с этим лишь отчасти. А откуда ты поймешь, что ответ, который выдал Google, правильный? Для этого надо, по крайней мере, ориентироваться, что произведение не может быть равно 190 или 320. Кроме того, тебе кто-то должен однажды сказать, что дважды два может быть равно и 100, если пользуешься двоичной системой исчисления.
Понимание, что математика – это особый язык, очень сложный и интересный, тоже должно идти от человека к человеку. Я когда-то прочитала, что литература начинается тогда, когда читатель так же талантлив, как и писатель. У нас очень плохо, на мой взгляд, учат литературе. Уже мало кому интересен Бальзак с его «Человеческой комедией», Золя, Стендаль... Другое время – другие песни? Но культурная основа все-таки должна быть.
А то, что творит современная школа с литературой, это, скорее, отбивание желания читать (неважно, на каком носителе, бумажном или цифровом), осмысливать, сочувствовать. Мы не развиваем даже ту эмоциональность, которая нужна человеку для современного мира. Правда, должна сказать, что, несмотря на все проблемы с преподаванием литературы, большинство наших детей все же научаются сопереживать и сочувствовать. Наверное, дело в разлитой пока еще в обществе великой культуре. Но она может истощаться, и боюсь, что этот процесс истощения культуры идет ускоренными темпами.
– И все-таки, если говорить об облике школы: что в ней, по вашему мнению, изменится со временем в корне?
– Не столь важно, как будет выглядеть эта система – на финский манер, с пластично меняющейся архитектурой пространства (потому что дети должны привыкать к тому, что мир завтра не будет таким как сегодня), или в классическом виде. Однажды в Пскове я видела класс, где дети сидят спиной к учителю. Когда им что-то нужно, они поднимают флажок и получают консультацию. Каждый выбрал себе задание, а учитель, перемещаясь по классу, видит, как идут дела. Книжки, справочники, энциклопедии лежат разложенные там и сям. И, конечно, ученик выбирает то, что любит, в чем заинтересован.
Так что все завтрашние техники образования уже присутствуют. Вопрос, как ни смешно и странно это прозвучит: нужны ли они большинству детей? И большинству семей? Может ли сам ребенок сформулировать, что ему нужно – от школы, от учителя, от этого урока?
Но главный вопрос, сущностный – зачем мы учим человека. Для меня ответ на него кроется в указанной разнице между практико-ориентированной и фундаментальной моделями образования.
Кроме того, мы должны понять, кто 1) учит и 2) организует образовательное пространство. Это еще один базовый момент.
Потому что задача школы, как уже сказано, не только научить, но и выработать совместное знание. Чтобы ребенок понимал не только, как устроен окружающий мир (как правило, школа этого знания дает довольно немного), а знал, как ему взаимодействовать с другими людьми. Он это познает даже, страшно сказать, в драках, в том, что ребята подкладывают кнопки на стул учителю, что учитель их иногда высмеивает и может выгнать из класса.
Когда я читала лекции учителям, я все время говорила им одну простую вещь (редко кто, к сожалению, постоянно думает об этом): ребенок в школе не учится – живет. И прожить он здесь должен 11–12 лет. Или 14, в каких-то странах. Учится он – заодно. Учебные занятия – это та деятельность, которая организует в данный момент его жизнь.
Вопрос состоит в том, чтобы, живя, научиться жить с другими, общаться, отстаивать свои интересы, понимать законы физики и химии, теоремы математики, думать над великими романами. По крайней мере, получить представление о том, что это есть. Ребенок не может сказать: «Знаете, биология меня не интересует, я никогда ею заниматься не буду» – он должен все-таки иметь некоторое представление о том, как устроен мир живого.
И это не насилие над ним, ни в коем случае, а лишь признание, по Айзеку Азимову, что он может быть человеком.